До Джулии дошло не сразу. А когда дошло, она сумела стереть с лица трагическую маску.

— Ты не носишь медаль «Герой социалистической семьи», — сказал О’Брайен.

Она пожала плечами:

— Это невозможно.

— Вот-вот, среднестатистическому человеку этого не понять. Тебя стали бы чураться. Тебя стали бы ненавидеть.

— Да.

— Джулия, а как ты сама относишься к тем, кто способен тебя возненавидеть за твой поступок?

— Они не знают, каково с этим жить, — попросту ответила Джулия. — Всегда легко судить о том, чего не понимаешь. Они уверены в своем превосходстве, но что они знают?

— Им не доводилось оказываться перед таким трудным выбором.

— Вот именно. Они не знают, как поступили бы сами. У многих живы родители, к родителям можно ходить в гости. У этих людей никогда не возникало потребности… ну, вы понимаете.

— Отречься от матери.

— Да.

Он покивал:

— В них до сих пор играет детство.

— Именно так. В них играет детство. По крайней мере, в этом отношении.

— Вижу, ты считаешь, что это жестоко. Заставлять ребенка предавать своих родителей… да-да, многие считают, что это жестоко.

Ответ Джулии прозвучал непреклонно:

— Я знаю, что это жестоко.

— Быть может, ты права. Но не исключено, что так предначертано свыше. Все подвиги совершаются через боль. Мы утверждаем, что ребенок, делающий такой выбор, никогда не пойдет по кривой дорожке. В таком возрасте, когда решения служат опознавательными знаками, ты поставила партию выше всего остального. Ты предала и убила мать, зная, что она никогда тебя не поймет и что все, кому станет известна эта история, будут тебя презирать. Мало кто способен это выдержать. А еще меньше найдется тех, которые, совершив такой поступок, живут дальше. Ты, Джулия… выстояла.

Ее почти катастрофически сбивало с мысли то, что в этой истории О’Брайену известно не все. Он досконально знал, чем занималась Джулия в Лондоне, но что случилось с ее матерью… в ПАЗ, с Гербером — этого он не знал. Телекранов там не было, а кто помнил эту историю, те умерли.

— Ты хочешь спросить, что сделали с твоей матерью, — продолжал О’Брайен. — Отвечу. Она умирала так, как умирают ей подобные. Долго. Под воздействием самого страшного, что только можно себе представить. Хуже того: есть такие приемы, какие под силу придумать только нам. Но тебе, разумеется, все это известно. Знание это сопровождает тебя всю жизнь. И было при тебе, когда ты делала свой выбор. Поэтому я обязан спросить: сейчас ты поступила бы иначе?

Мысли у нее заметались. Ответить получилось не сразу. Потом она сузила для себя этот вопрос и сумела выговорить без фальши:

— Нет, я поступила бы точно так же. Ничего другого я сделать не могла.

— Правильно, — кивнул он. — Ты поступила бы точно так же. А почему мы придаем такое огромное значение этому решению?

— По причине лояльности, — чопорно сказала она. — Такой выбор доказывает преданность делу партии.

— Ничего подобного.

Она удивленно подняла на него взгляд:

— Тогда почему?..

— Ну, по какой еще причине мы просим совершить нечто столь чудовищное?

Нахмурившись, она покачала головой:

— Ума не приложу.

— Если мы требуем таких поступков от детей, то не потому, что сомневаемся в их лояльности. Мы отличаем лояльность от измены так же легко, как день от ночи. И для разоблачения преступников такая подмога нам тоже не нужна. В каждом отдельно взятом случае мы усматриваем в родителе преступника задолго до получения сигнала от ребенка. Но тем не менее мы ждем этого сигнала, даже если все это долгое время преступник разгуливает на свободе… А ради чего мы так действуем? Да ради того, чтобы ты стала такой, как сейчас. Ты ничем не отличалась от окружающих, была пустышкой, которая почитает свою слабость добродетелью. Но сделанный выбор тебя преобразил. В течение последующих лет, тех лет, когда ты скрывала то, что твои дружки назвали бы преступлением, а ты сама четко осознавала как подвиг, происходила твоя трансформация. Так превращается в алмаз кусок угля — под давлением, которое его деформирует и сокрушает. Без этого насилия алмазы не создаются. Такова уж сущность алмаза… Ты не знаешь, в чем твоя сила, — пока еще не знаешь. Но ты уже нечто большее, чем женщина, и даже нечто большее, чем мужчина. Ты — хомо океаникус, представитель расы будущего. Люди нашей профессии, все до единого, сделали такой выбор. И этот выбор мы называем Любовью.

Когда он высказался, Джулия подумала, что в этом есть доля здравого смысла. Она ведь и впрямь сильнее других. В конце-то концов, она сумела унести ноги из ПАЗ, а больше никому такое не удавалось. Она вступила в партию, хотя родители ее были преступниками. Устроилась на работу в одно из четырех ведущих министерств. А теперь, сидя перед О’Брайеном, сотрудником минилюба, даже не думала плакать или молить о пощаде, не проронила ни одного неосторожного слова. Чем она не алмаз? Она выстоит.

— Тебе известна пятая добростория «Мыслей Старшего Брата»? — спросил О’Брайен.

— Естественно, — сказала она. — В школе мы декламировали добростории каждое утро.

— А сейчас можешь продекламировать, чтобы я послушал?

Вначале Джулия испугалась, что ее похвальба окажется пустым звуком. Но потом в памяти всплыл школьный коридор — угроза порки, холод, вонь уборных, отчаянные старания не перепутать ни единого словечка, — и она затараторила:

— «Это пятая добростория из „Мыслей Старшего Брата“. Здесь начинается наше ученье, здесь кончается наше противление. Некий прол был арестован за организацию бунта в своем районе. Профсоюзные лидеры доставили его к председателю районного отделения партии. Председатель спросил: „В чем обвиняется этот человек?“ И профсоюзные лидеры ответили так: „Не будь он преступником, мы бы его сюда не привели“. — „Тогда, — сказал председатель, — забирайте его с собой и судите по своим правилам“.

Профсоюзные лидеры заспорили: „Но ведь он заслуживает казни, а у нас нет права казнить“.

Тогда председатель отправился в Народный дворец, приказав, чтобы следом доставили туда же прола. И спросил: „Не ты ли царь пролов?“ — „Ты сам так решил, — удивился прол, — или это наговор?“ — „Разве я прол? — ответствовал председатель. — Тебя передали мне с рук на руки твои же люди. Что ты натворил?“

И прол сказал: „Ты назвал меня царем. И впрямь: я рожден и пришел в этот мир, дабы стоять за правду. Всякий слушает меня, кто по эту сторону правды“. И председатель спросил: „А что есть правда?“»

Тут О’Брайен, который до сих пор напряженно слушал, подался вперед и поторопил:

— А прол что на это?

— Ответа у него не было, — сказала Джулия. —